|
НАШИ ЗЕМЛЯКИ
Мария Косич
Имя Марии Косич — уроженки села Рассуха, писательницы, собирательницы
народных песен и фольклора сел Стародубского, Погарского, Мглинского, Почепского,
Суражского, Новозыбковского уездов до недавних пор было мало известно. В 1994
году библиотекарь села Рассуха Унечского района В. Варочко, перебирая старые
документы, обнаружила небольшую книжечку Марии Косич «На переселение». Книга
издана в Чернигове в 1903 году, посвящена «дорогой сестре Агате». Эта
пронзительная поэма-история нескольких рассухских семей, решившихся в поисках
лучшей доли переселиться из родных мест в Сибирь: «С ранней весны сохи покидали,
как цыгане-башлыки, добро продавали, что еще деды наши наживали...» И еще: «Бабы
даже гряд не сажали, потому что была думка: после Вознесенья — на переселенье.
Но прошла и Петровка, мы сидим на месте — ни из волости, ни от земского нема
вести. Все пошли косить, люди жито жнут, а наши сидят да указа ждут...»
Горе молодой селянки Дуни Ивановой, не пришедшейся ко двору мужа, но
вынужденной вместе с чужой семьей отправляться навек в Сибирь, описано так
мастерски, что трогает и сегодня: «На полустанке долго поджидали, только перед
вечером вагоны подали. А что Дуня сащапила матцины колени, к ножечкам припала,
рук не разнимая...»
Житель села Рассуха Егор Кириллович Горбатенко многое знал и помнил о Косич.
Этот грамотный, увлеченный (из породы местных интеллигентов) человек
рассказывал, что жил в доме Марии Косич, внучки рассухского помещика Г. М.
Силевича. Она была замужем за ветврачом, который был в то время на деревне
доктором для всех, и крестьяне, приходившие к ним в дом, делились с Марией
своими печалями, пели песни, которые она любила с детства.
Вместе с книжечкой были найдены две старые фотографии, одна из них —
маленькой девочки. Егор Кириллович вспомнил ее. У Марии не было своих детей, но
они были у сестры Агаты, по мужу Булгаковой (есть предположение, что это родня
знаменитого писателя, впрочем, пока ничем не подтвержденное).
Мария Николаевна с мужем на зиму уезжала из Рассухи в Чернигов, где она
работала в редакции. Землю обычно сдавали в аренду. Брала в аренду землю у Косич
и мать Егора Горбатенко, часть урожая отдавала затем владелице. Еще Егор
Кириллович рассказывал, что в 1917 грабили дом Косич и тащили из него кто что
мог — мебель, часы. У него же осталось несколько книг из большой библиотеки
писательницы.
В фондах Российской государственной библиотеки есть несколько работ М. Косич.
Это «Литвины-белорусы Черниговской губернии, их быт и песни» издания 1901 и 1902
годов; «О постройках белорусского крестьянина Черниговской губернии Мглинского
уезда села Рассухи», переложение некоторых басен Крылова на белорусское наречие,
а также рецензии на книги Косич.
Книга «Литвины-белорусы Черниговской губернии, их быт и песни» сегодня
воспринимается как экскурс в прошлое небольшого хутора возле села Рассуха. Как
отмечал в рецензии на книгу кандидат филологических наук Г. Стафеев, Косич
записывала свои песни во второй половине прошлого века, в пору хождения в народ
русских интеллигентов, повышенного интереса к его жизни и быту, попыток как-то
морально поддержать его. Но она не «ходила в народ», а жила среди него.
Особенно памятен для Марии был 1861 год, когда мать уезжала на все лето по
делам в Петербург, и девочке была предоставлена полная свобода. Мария с
крестьянами отправлялась в поле, на сенокосы, где из подражания принимала
участие во всех летних работах. «За это лето я так успела привязаться к
дворовым, что плакала от души, когда узнала, что по манифесту все уйдут от нас.
Ни пятилетнее пребывание в Петербургском институте, ни прожитые с тех пор
тридцать лет жизни не изгладили из памяти тех мотивов и песен, которые я
распевала, возвращаясь со жнива, будучи десятилетней девочкой».
Уже замужем Мария временами вспоминала старину и составляла хоровое пение в
праздничные сумерки. Тогда она не имела определенной цели, не знала, что эти
песни кому-нибудь нужны, а потому и не записывала их, а только заучивала
наизусть. В 1897 году она решила припомнить и записать все, что отложилось в
памяти, и затем уже приступила к систематическому собиранию местных песен по
деревням и селам, задумав положить на музыку литвино-белорусские песни.
Однако в книге, изданной в 1901 году, не только песни. Сведения, приведенные
М. Косич, настолько любопытны, что будут интересны самому широкому кругу
читателей. Они полезны для понимания нас, сегодняшних, и того, что происходит с
нами теперь.
...Так называемое Полесье начинается от границы Стародубского уезда ко Мглину
и идет к западу к речке Унече, где станция Полесской железной дороги того же
названия. Здесь нет шири и глади степной, негде разгуляться взору, но зато на
каждом шагу разнообразие, леса, горки, лужки, неожиданные обрывы — все это
чередуется между собой, каждое местечко манит к себе на отдых. Местные земли
скудны и неплодородны. Несмотря на это, здесь ютятся поселок за поселком —
Водвинка, Амелькин хутор, Лупеки (Лужки), Труханово, Бородинка, Борозднино,
Гарцево, Колодезки. Шесть мельниц, устроенных самым примитивным способом,
перемалывают только скудный местный урожай и никакого торгового значения не
имеют. И с открытием железной дороги край не обогатился: народ приобрел лишь
возможность заработка на поденной работе. Зато евреи-лесопромышленники сумели
увеличить свои капиталы скупом леса у крестьян по дешевым ценам. Сам лес кроме
лыка для лаптей и дров почти ничем не снабжал. В нем было больше волков, чем
дичи, которую, впрочем, никто не стрелял по той причине, что «пороху нема», «ружжа
нема», да и «некали». Что же прикрепило убогий люд к серенькой землице, питающей
его впроголодь? Просто по нраву пришлась ему лесная глушь — в ней он видел
приволье.
В южной стороне села Рассуха, на правом берегу речки, существует окоп,
известный под названием «городок». На вопрос о его происхождении каждый
крестьянин ответит вам: «иста швед, тут ваявали». По местному преданию,
сохранившемуся и по сей день, в этой местности зарыто «пропасть» кладов, так что
однажды, говорят, из обрыва городка выкатилась бочка золота прямо в воду.
Подобное предание не могло не умножить число желающих разбогатеть кладом, а
потому некоторые из мужиков нередко имели стальные остроконечные палки — шипы и
время от времени отправлялись «зондировать» почву с надеждой на обогащение.
Покойный владелец городка Герасим Матвеевич Силевич не препятствовал этой, по
его мнению, бесполезной забаве и, занятый больше хозяйством, никогда ничего не
предпринимал по этой части раскопок, несмотря на то, что сам рассказывал о
факте, случившемся на его глазах в начале XX столетия: беднейший псаломщик,
которого постоянно встречали в городе с шипом в руках, однажды впопыхах прибежал
в рабочую пору на поле к пахарям, держа в руках старинную монету, и спрашивал
приказчика, что это за гроши и примут ли их где-нибудь. По рассказам приказчика,
это были «гроши чузеземныя». И затем этого псаломщика уже никто не видал — он со
своей семьей выехал куда-то безвозвратно и как в воду канул.
В Рассухе также есть предание, что клад не всякому дается, что он кладется
непременно на чью-нибудь голову и что избраннику прежде всего должен присниться
сон, указывающий на место зарытого сокровища. Если же клад выроет тот, кому он
не предназначен, то на его голову обрушатся все несчастья в жизни. Народ глубоко
верит этому и на основании того, что по вере вашей воздается вам, в Рассухе в
50-х годах произошел такой случай.
Дворовая крестьянка Марья Чернякова однажды прибежала во двор со страшным
воем. На вопросы о причинах слез она ответила новыми рыданиями. Затем через
некоторое время открыла по секрету, что ей три раза снился сон, будто возле
городка, у полянки под дубом, зарыт казанок червонцев. И она пошла к ворожке
погадать, «на ея ли голову положен этот клад». Расспросив, под каким дубом и
где, ворожея сказала: «Положен он на тебя, только спусти три зари и тогда ступай
откапывать». Когда же Марья пошла туда на четвертую зарю, то с ужасом увидала,
что дуб подрыт, а между корнями осталось углубление, как бы от вынутой посуды.
Все это так ее потрясло, что она заболела через несколько дней и затем открыла
одной из дочерей Силевича, что ей опять снился два раза один и тот же сон, будто
бы возле церкви по правую руку под березой еще лежит клад и что, если Бог
поднимет со страдной постели, то эту березу она укажет господам. Однако ни
встать с постели, ни указать березу Марье не пришлось, она вскоре умерла. А что
клад под дубом не был грезами Марьи Черняковой — это доказало скороспешное
превращение ворожеи и ее племянника из беднейших людей в зажиточных. Спустя
некоторое время слух о том, что племянник ворожеи Логвин Кобанов менял в Почепе
старые червонцы, распространился по селу. Кто-то поделился этой новостью с
начальством, которое приезжало и о чем-то Логвина расспрашивало, но получило
один ответ: «Ничего не знаю и не ведаю». Тем все и кончилось. Вскоре ворожея
заболела: у нее провалился нос. Хотя ранее она вышла замуж и жила богато
несколько лет. Перед смертью же она отдала свои капиталы мужу, а 300 рублей
пожертвовала на колокол в селе Труханово Стародубского уезда.
На полянке близ означенного дуба вскоре после находки описываемого клада
однажды пахали на десяти сохах. Вдруг первая лошадь как бы встретила
препятствие, остановилась, но всемогущий кнут русского человека заставил ее,
напрягши все силы, дернуть вперед, в это время раздался глухой подземный звук
вроде того, как будто лопнула натянутая проволока. Пока приказчик добежал до
этого места, чтобы осмотреть, остальные десять сох успели пройти, и место, где
слышен был звук, уже трудно было отыскать. Копали руками, но ничего не нашли.
Эта самая полянка и лес, где стоял исторический дуб, еще сохранились, но,
увы, дуб-виновник драмы больше не существует — его разбило грозой.
В 1770 годах в Рассухе произошла последняя кровопролитная драка, и, подобно
древнекняжеским распрям за уделы, повторились те же семейные раздоры из-за
грунтов и деревень. По этому поводу сохранился такого рода устный рассказ. Пока
внук Прокофия Матвей Силевич был несовершеннолетним, старшие братья успели
промотать все отцовские деревни, затем продали и последнюю Рассуху некоему
Жоравке. Проведавши, что братья решили сдать его в солдаты, Матвей ушел в село
Дахновичи под Стародуб к одному из братьев графа Завадовского и просил защиты от
произвола родственников. Юноша, очевидно, произвел впечатление: Завадовский тот
час послал вооруженных людей отвоевывать Рассуху. Между людьми Завадовского и
Жоравки произошла стычка, кончившаяся тем, что посланные Завадовского побили
Жоравкиных людей, а оставшихся в живых повязали, сложили в сани и выпроводили в
чистое поле.
Все это происходило в царствование Екатерины Великой, когда уже существовали
законы об опеке над несовершеннолетними. Но до матушки царицы было далеко, а до
Бога высоко, и потому Завадовский предпочел насилие. Насколько в те времена было
трудно добиваться наследственных прав путем закона, показывает такой рассказ. В
Новозыбковском уезде сосед отнял у соседа целую деревню. Обиженный решился
отстаивать свою вотчину до последних сил и добрался до Питера. Обратился с
челобитной к царице. Загорелось дело. Из столицы были посланы на следствие
чиновники, но пока последние доехали до места преступления, спорная деревня
исчезла с лица земли. Обидчик сжег ее, а место, где была деревня, распахал и
засеял рожью. Расследование, конечно, было учинено не без лицеприязни, ибо
следователи донесли кому о сем ведать подлежит, что деревни вовсе не оказалось в
натуре и что истец затеял тяжбу о несуществующем имении по причине своего
малоумия.
Описывая жизнь местных крестьян, М. Н. Косич показывает их крайнюю бедность
во всем. Старики вспоминали, пишет она, что в прежние годы народ «крепко
голодовал», весной люди ели липовую мезгу, чтобы не умереть с голоду. Картошка
только в конце 70-х годов изредка стала попадать на крестьянский стол.
«Чтобы судить, насколько в те времена народ дорожил куском хлеба,— пишет
Косич,— перенесемся в село Расуху (так раньше писали название села), на усадьбу
Герасима Матвеевича Силевича, который ежегодно 8 мая, на Ивана Богослова, по
обету, завещанному прадедом, кормил нищих и всех, кто являлся на незатейливый
обед в этот день. 8 мая с раннего утра на траве большого панского двора, на
крыльцах жилых и нежилых построек,— всюду лежали и сидели люди разных полов и
возрастов со своими ложками за пазухой.
Тут не одни росухсцы, но и водвинцы, и лупечане, и трухановцы, и жители
окружных деревень (все собрались пораньше и ждут обеда). Между тем на реке
Росуха, в том самом млину, который гетман Скоропадский позволил «збудовати»
старому Прокопу Силенко-Силевичу, в настоящее время варили в казане при
сукновалье гречневую жидкую кашу, заправленную в постный день олеем, а в
скоромный — салом. Среди же двора во всю длину были расставлены в несколько
рядов новые чистые корытца. В этом состояла вся сервировка для гостей. Как
только каша была готова, сами гости ведрами на коромыслах носили ее с мельницы
во двор и разливали в корытца. Перед этим одна из дочерей Силевича лично
отправлялась в амбар для раздачи хлеба, которого напекали несколько засеков.
Вот была наглядная картина борьбы за существование, продолжает М. Косич,
каждый старался протиснуться вперед, сбивая с ног и топча падающих на пути. Надо
было видеть эту толпу с протянутыми руками за куском черствого хлеба. Приказчик,
несколько дворовых крепостных исполняли роль полицейских, отстраняя некоторых
назад и обличая тех, которые подходили за хлебом несколько раз, уверяя, что они
еще ни крошки не получали. В те времена хлеб считался роскошью и признаком
богатства. Обычно в него подмешивали макуху, гречневую муку с кожурой или мезгу
из липовой коры. Денег у крестьян не было, даже соли не за что было купить. Да и
откуда им было взяться? В город крестьяне ездили редко, потому что из
хозяйственных продуктов туда нечего было возить и рад бы он с осени продать
«...мех, жита, ци гречки — самому голадь награзиу у томь году, а то вясной хоць
кладзи зубы на палицу». А когда и приходилось крестьянину ехать на базар, то
лишь за солью и дегтем.
В прежние годы «...полесский народ имел страх и бога в сердце: нередко было
он ест хлеб пополам с мякиной, но красть не пойдет.
Позднее крестьянин стал призадумываться, откуда взять денег на соль и деготь.
Глянет в одну сторону — стоит густой строевой лес пана Силевича, рядом имение
графа Гудовича, с другой стороны — леса Ширая, Долинского...» Лесничих в те
времена не было, вот и стали «...мужички промышлять: нарубит дров, повезет за 35
верст в город и есть копеек 15, а то, пожалуй, и 20 на соль. Рассмотрелся дальше
и узнал, что в город все можно сбыть и начал мало по малу из чужих лесов таскать
лыки, лозу, бересту и прочий сырой материал.
Затем стали заниматься деревянными изделиями. Почти в каждом дворе гнули
ободья, делали колеса и возами отправляли на ярмарку в Стародуб и Мглин. Но
прежде надо было ночью отправиться в чужой лес... Оттого про полесцев пошла
молва, будто там «злодий на злодзии сядзить и злодзиемь паганяя».
И. Полякова, И. Рухлядко
Из книги "Тихам моя родина".
|
|
История края
